Режиссер Ирина Дремова о "Красавце мужчине": классика всегда остается актуальной

26 и 27 марта в Государственном русском театре драмы им. Ф.А. Искандера проходит премьера спектакля «Красавец мужчина» по одноименной пьесе Александра Островского. 

Режиссер спектакля Ирина Дрёмова – выпускница Новосибирского государственного театрального института по специальности «Режиссер драмы», мастерская С.Н. Афанасьева. Спектакли Ирины идут в Красноярске, Москве, Санкт-Петербурге. Она победитель конкурса студенческих работ при ВТУ им. Щукина и ВТУ им.  Щепкина.

Для участия в режиссерской лаборатории в РУСДРАМе Вы выбрали пьесу Островского «Красавец мужчина», эскиз по ней одержал в итоге победу. Чем она Вас заинтересовала для постановки?

В «Красавце мужчине» меня больше всего зацепил финал пьесы – монолог Зои, который перекликается для меня с монологом Сони из «Дяди Вани». Я такого Островского не знала, чтобы он закончил свою пьесу огромным женским монологом не помню даже в «Бесприданнице». У Екатерины есть монолог, но не в конце. А потом я узнала жанр «Красавца» - он определил его как «печальная комедия», и тут я совсем загорелась. Захотелось разгадать фразу «печальная комедия». Как от того, что ты смеешься и смеешься, от фарса на грани острого жанра ты сваливаешься в серьезный, печальный психологизм. Поэтому у нас и два акта, и поэтому я настаивала на том, чтобы в афишах писали «печальная комедия «Красавец мужчина». Для автора Александра Островского это было принципиально, и это то, чему нужно на сто процентов придерживаться. Есть Аполлон, есть Зоя, у каждого своя линия, и есть точка, в которой они встретились. И это очень интересно ставить, играть и смотреть.  

Как проходят репетиции? Насколько актеры глубоко капнули в свои роли, чтобы показать нужный образ?

К тебе приходят «пустые» артисты, оболочка с навыками, и ты начинаешь их фаршировать всеми смыслами, задачами, образами. Когда прочитала интервью главных героев спектакля Аманды Кварацхелия и Османа Абухба на сайте РУСДРАМа, я поняла, что они размышляют о своих ролях, ищут глубину, признаваясь, что им сложно. Значит, они на правильном пути. Это просто бриллиант и ценность, когда артист думающий и умный. В спектакле все актеры впадают в разноплановые истории, где-то идут на сопротивление. Я сразу сказала: «Ребята, если вы уткнулись в потолок, и у вас не идет, надо его пробить, и там дальше будет развитие». Посмотрим, что мы пробьем. Мы ищем, и они молодцы!

Спектакль не только по пьесе Островского, в афише указано также имя современного драматурга. Что-то переделывалось? 

Драматург Екатерина Тимофеева поработала над текстом. Пьеса густонаселенная, и убрали 4 персонажей, да простит меня Александр Николаевич. Их какие-то важные слова мы распределили по другим героям, чтобы не терялась основная линия. Мы дописали монологи. Я отталкивалась от Островского и подумала, почему монолог Зои есть, а у остальных монологов нет. И драматург написала. Мы вкладывали в каждый монолог какой-то человечески порок. Каждый шел со своей ролью и к чему пришел? Не было логического завершения, какой из тебя выхлоп происходит. И в этом нет ничего такого, если мы дописываем немного пьесу, Островский давно жил, люди не меняются, но что-то все равно меняется. 

Расскажите о сценографии. Какое решение выбрано для постановки? В спектакле есть красный занавес, который то поднимается, то опускается. Какую функциональную нагрузку он несёт?

Мне кажется, нет ничего красивее и загадочнее в театре, чем потрясающий бархатный красный занавес. Глядя на который ты чувствуешь – сейчас будет искусство. Занавес у нас отдельный герой. У нас нет декораций и предметов, как таковых. Я люблю работать с образным театром. Не бытовая история, когда на сцене застройка предметов, а каждый предмет – это образ, который меня к чему-то ведет. Появление каждого предмета становится событием, всё должно заявляться – занавес, стул, шкаф, трость, цилиндр, чемодан, зонт.

Очень люблю направление сюрреализм, отделение духа от материального. У Островского сцены бытовые в пьесе, при том, что смыслы и мотивы высокие, но изображается приземленно. Нам с художником-постановщиком Тасей Юдиной хотелось поднять сценографию до уровня какого-то пространства. Мы летаем в пространстве на фоне красного занавеса. И каждый актер «голый» на фоне занавеса. Здесь невозможно «прикрыть» артиста ярким светом, сложными декорациями, красивым костюмом. Есть только актер, его игра и зритель, который увидит, как он работал над ролью, что с ним произошло. Если смотришь не на актера, а сидишь и думаешь: «Какой занавес!», значит, сцена теряется. Переиграть красный занавес, который красиво подсвечен, у которого есть сюрреалистическое окошко, очень сложно.

На какую реакцию зрителей Вы надеетесь?

Хочется, чтобы зритель проник в свою внутреннюю оболочку, а не внешнюю, чтобы каждый человек задал себе вопрос: «Кто я, в чем мой порок?». В действительности, как бы мы не хотели быть замечательными и прекрасными, в каждом есть порок. Мой мастер всегда говорил: «Чем быстрее ты определишь, какой порок в тебе ведущий, тем раньше ты научишься с ним соседствовать». Изжить его невозможно, но можно научиться контролировать. Мы пытаемся в спектакле вытащить и показать, как порок выглядит внешне, как проявляет себя внутренне. Это некое человеческое уродство, от которого не уйти. Как бы мы не закрывались, красивые, накрашенные и в красивых нарядах, интереснее всего то, что происходит у нас внутри. Понятно, что не признаешься соседу в кресле: «Это я, спектакль обо мне». Но если хотя бы промелькнет такая мысль, значит, всё не зря, мы свое дело сделали. 

У врача есть спасенный пациент, у ремесленника – глиняная кружка, а когда я начинаю думать, что мы продавцы воздуха, потому что между зрителем и театром нет ничего материального, что можно потрогать, вспоминаю фразу театрального педагога Валерия Галендеева, которой очень вдохновляюсь всегда. Он говорил, что фашисты, которые читали «Евгения Онегина», нажимали на курок на три секунды позже, когда расстреливали людей. И каждый режиссер должен решить, готов он бороться за три секунды внимания зрителя или нет. Прежде чем совершить поступок, постой три секунды, выдержи паузу, и поймешь, что делать. И сегодня нам всем в жизни как будто этих трех секунд не хватает для того, чтобы что-то не совершить или совершить. Но главная идея спектакля прозвучит, конечно, в конце спектакля. Я бы не хотела ее раскрывать…

Премьерные показы пройдут 26 и 27 марта, а уже 8 апреля спектакль покажут в Москве в Театральном центре на Страстном, а 12 апреля - в Санкт-Петербурге. Как для режиссера показ Вашего спектакля в городах, где его могут посмотреть Ваши коллеги и педагоги – это важное событие?

Одинаково трепетно показывать свой спектакль зрителям – и неважно, это педагоги, коллеги, друзья или обычные жители Москвы или Санкт-Петербурга. Я знаю, что после показа будет интересный разговор, не с точки зрения критики, но добрый дружеский разбор спектакля от моих друзей-педагогов. Это будет еще один повод для творческой встречи и творческого диалога.

Главное, что придут зрители. В спектакле общечеловеческие темы, которые заинтересуют зрителей как в Абхазии, так и в России. Классика поэтому остается всегда актуальной. И в каждом городе, если хотя бы несколько человек, выходя из зала, на миллиметр изменились внутри или пошел импульс на изменение, значит, все силы, бессонные ночи и нервы – все было не зря.

Беседовала Амра Амичба

Билеты на премьерные показы комедии «Красавец мужчина» 26 и 27 марта в продаже в кассе и онлайн на сайте театра, а также в офисах «А-Мобаил» по всей Абхазии.

С уважением,

Амра Амичба